Это стихотворение прозвучало в фильме "Красивый мальчик", очень грустное послевкусие. Каждый родитель пытается уберечь своего ребенка... Чарльз Буковски
Отдайся радости без остатка.
Если покой и любовь настанут,
отдайся им без остатка.
когда я был ещё молод,
я думал, что это наивная дурость,
ни черта не имел я, кроме
мозгов набекрень, отвратительного воспитания
и нечистой горячей крови.
я был круче гранитных гор
я на солнце смотрел в упор,
человеку я верить не мог,
что бы он не носил между ног.
я жил в адище маленькой комнаты,
я ломал и раздалбывал вещи,
чертыхаясь, ходил по осколкам.
я испытывал всё на прочность:
то в тюрьму меня упекали,
то из комнаты выселяли,
то вступал я в бойцовский клуб,
то вылетал из бойцовского клуба,
то в себя приходил,
то опять из себя выходил.
женщины мне годились
только поматросить и бросить,
а с мужчинами я вообще не дружил.
я менял города и работы,
ненавидел младенцев, историю,
газеты, музеи, старушек,
свадьбы, кино, пауков, мусорщиков,
британское произношение.
испанию, италию, францию,
орехи, оранжевый цвет.
математика дико бесила,
да и опера мозг выносила,
чарли чаплин был фальшивый насквозь,
а цветочки были для хлюпиков.
радость, покой и тишь
для меня тогда означали
низость, пригодную лишь
тем кто духом растерян и нищ.
но по мере того, как тянулись
мои драки, разборки, попойки,
мои приключения в койке,
сквозь самоубийственные года,
до меня начало доходить иногда,
что я на деле и сам ничем
не лучше других, а такой же.
все раздувались от ненависти,
соболезновали без конца,
у тех, с кем я ходил на разборки,
были каменные сердца.
каждый толкался, нудил, хитрил
и умел, не краснея, соврать,
чтоб хотя бы кусок оторвать
от малюсенького барыша.
ложь была нашим оружием,
пустота была нашей интригой,
темнота была нашим игом.
временами я стал острожно
позволять себе капельку радости.
я находил минуты покоя
в дешёвых маленьких комнатах,
просто пялясь на дверь гардероба
или слушая дождь в полумраке.
чем меньше мне было надо,
тем больше была моя радость.
может, другая жизнь
поизносила меня.
мне становилось неинтересно
ни опускать кого-нибудь в споре
ни заниматься по пьяни сексом
с бабой, чья жизнь превращается в горе.
я не умел принимать
жизнь, как она есть,
я не умел благодарно
заглатывать все её яды
но бывали такие миги –
волшебные и нечастые –
когда разрешались вопросы и просьбы.
я сформировался заново –
не знаю года, месяца,
числа и прочих подробностей,
но случился какой-то сдвиг,
что-то во мне расслабилось и смягчилось,
и стало можно уже не доказывать,
что я человек и мужик.
стало можно ничего не доказывать.
я стал подмечать различные вещи:
как чашки стоят на столе,
как собака идёт по обочине,
как мышь пробегает по шкафу
и вдруг замирает;
какое у мыши тело,
какие уши и нос.
мышь неподвижна застыла
на коротком отрезке жизни
сама собою охвачена
и глядела она на меня,
и глаза её были красивы,
а потом она убежала.
я начал чувствовать счастье,
и радость меня посещала
в самых плохих положениях,
которых бывало немало.
к примеру, сидит за столом начальник
и увольняет меня.
у меня слишком много прогулов,
а у него галстук, костюм
и на носу очки.
он говорит: «придётся
с вами прощаться».
«ничего страшного»,–
говорю я.
он должен делать, что должен.
у него жена, дом, дети,
он много денег истрачивает,
наверно, больше всего на любовницу.
жаль мне его,
он попался в ловушку.
я выхожу под яркое солнце
теперь, как ни крути, весь день
временно принадлежит мне.
(весь мир у всех поперёк горла,
все озлоблены, всех обсчитали,
всех обманули, ввергли в уныние,
все расстаются с иллюзиями).
я ценил каждый глоток покоя,
подбирал каждый осколок счастья.
я ценил ерунду вроде
лото, высоких каблуков,
женских грудей, песен, работы
(поймите меня правильно,
бывают и розовые очки,
в которых не замечаешь проблем
и упиваешься розовым цветом –
вот это уже нездоровый заслон).
горло снова бредило бритвой
я едва не выкручивал газ,
но когда возвращалась радость,
я не устраивал с ней разборок ,
как с одним из прежних противников,
а весь отдавался ей,
купался в её роскоши,
говорил: «с возвращением, милая».
я даже смотрелся в зеркало.
мне раньше казалось, что я урод,
а теперь я внезапно увидел: ну вот.
лицо почти симпатичное.
конечно, местами истрёпано,
обвислое, в шрамах, буграх, загогулинах,
но в целом не так уж плохо,
получше, чем у некоторых актёров
с лицами как младенческие попки.
и, наконец, я начал
по-настоящему ощущать других,
как прежде ещё не случалось.
к примеру совсем недавно,
точнее, сегодня утром
я, собираясь на скачки,
увидел, как жена лежит в постели
и какой формы у неё голова.
(не забывая и о столетиях,
где люди жили, живут,
умирали и умирают.
Моцарт мёртв, а его музыка
до сих пор живёт в нашей комнате,
сорняки растут, земля вертится,
тотализатор поджидает меня).
я увидел, какой формы
голова у моей жены.
она спала так спокойно.
сердце сжимается, если подумать,
что под простынями в ней дышит жизнь.
я поцеловал её в лоб,
спустился по лестнице,
вышел на улицу,
сел в свою замечательную машину,
выехал на дорогу,
и тепло пробежало от рук на руле
до ноги на педали газа.
я снова вошёл в мир,
съехал по склону холма,
мимо людных и опустелых домов.
увидев почтальона, я посигналил ему,
и он в ответ помахал мне.